41-й
Помнится, как-то, оттарабанив срочную и с чистой совестью выбросив в мусорку свои сержантские погоны, принял я судьбоносное для себя решение – поступить на службу в нашу доблестную милицию. С одной стороны – начало девяностых – деваться просто было некуда, с другой же... – пускай сейчас это может показаться смешным! – двигало мною и нечто большее. В сердце стучали бессмертные пушкинские слова:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
За два года армейской службы, сорвавших меня со второго курса юрфака, насмотрелся всякого, а главное, пришел к выводу, что в стране больше нет армии. Офицерский корпус оказался на пороге полной деградации, советские майоры и подполковники дрались за просроченные натовские сухие пайки, какими-то доброхотами распределяемые по частям; в Прибалтике офицеры то ли стыдились формы, то ли просто боялись ходить в ней за пределами военных городков; каждый только и думал о том, где бы что украсть. Запомнился второй день после провала путча, когда на моих глазах по улицам Риги, короткими перебежками от дома к дому, воровато озираясь, крался генерал-лейтенант Армии Советского Союза. По каким-то причинам чувачок, видать, не сумел переодеться в «гражданку». Я же в своей серой солдатской шинели шагал смело – кого мне бояться? Взял, и, как того все еще требовал Устав, отдал честь генералу, который в ужасе шарахнулся от меня. Наверное, именно в тот день и встрепенулась душа моя в тех самых «прекрасных порывах». Если не я, то кто же защитит Родину? – подумал я. – Не это ведь продажное и трусливое офицерье, называющее себя «армией»! Так судьба и привела меня в милицию.
Два года, вырванные из жизни, конечно мешали войти в колею нормального человеческого бытия. Оторванный от мамкиной титьки в 18 лет, до двадцати, в течение целых двух лет я находился на полном казенном обеспечении. Бесплатная перловая каша с тухлой рыбой вместо еды, бесплатная солдатская форма вместо человеческой одежды.
После того, как меня зачислили в милицию, форму тоже необходимо было получить, но это была совсем иная форма, хотя внешне почти полностью копирующая армейскую. В этой форме мне не на парадах ходить, не на тупых учениях играть в войнушку перед дивизионным начальством, а лицом к лицу противостоять преступнику; грудью защищать тех, кто уже не может за себя постоять, перемолотый жерновами перестройки. Да хотя бы и просто в ту мутную эпоху вселять в людей надежду и веру в то, что в стране еще есть истинные офицеры, преданные народу, Отчизне, а не натовским пайкам.
Однако, как было сказано выше, «сейчас это может показаться смешным». Да, собственно, сей рассказ не о патриотизме, а всего лишь о форме.
На милицейском складе мне выдали кучу самой настоящей экзотики: кожаные чуть ли не кавалерийские сапоги, офицерскую шинель, портупею. Дивясь, я аккуратно складывал все это в большие баулы. Но вот очередь дошла до рубашек...
Невероятно огромный, толстый сержант, чья щекастая харя маячила в окошке выдачи, осведомился у меня:
- Какой размер рубахи?
Хм. Смешно, но этот вопрос поставил меня в тупик. До армии рубахи мне покупала мама, в армии я вообще забыл – что такое рубаха. Два года отходил в пятнистом камуфляже, лишь на зимнее время заменяя его на утепленную так называемую ПШ. Рубаха была, конечно – для увольнений – но размера ее я не знал, какую выдали в первый день службы, такую выдали. Никто и не думал спрашивать меня о размере. Зато размер камуфляжа, цифры которого читались на изнанке его куртки, запечатлелись в памяти на всю жизнь: «48-3». «3» - это рост.
- Так какой размер рубахи-то? – повторил вопрос милицейский кладовщик.
И я, вспомнив размер своего армейского камуфляжа, уверенно вымолвил:
- Сорок восьмой.
Челюсть кладовщика отвисла так, что его подбородок едва не стукнул по прилавку окошка выдачи формы.
- Ка-а-а-кой? – изумленно протянул он, с любопытством рассматривая мою тщедушную фигуру.
Стоит заметить, что фигура моя, действительно, была тогда довольно тщедушной. За два года срочной исхудать я сумел изрядно. И сейчас, стоя рядом с этим розовощеким здоровяком-кладовщиком, я испытал что-то вроде смущения, подумал: «Наверное, 48-й – это очень маленький размер. Размер дистрофика, а не милиционера – защитника народного!» И я поправился:
- Ну, тогда 49-й.
- К-а-а-а-а-кой? – еще больше удивился кладовщик.
Уверенность в моем голосе почему-то пропала, я пролепетал:
- Может... 50-й?..
Что ж, два года армии, призванные из «мальчишки делать мужчину», на поверку оказались школой перевоспитания человека в дебила. Однако этот мрак был уже позади, я словно заново учился ходить, и первым уроком было постижение такой элементарной истины, как размер рубахи, который, как оказалось, определяется по вороту.
- Ладно, дам-ка я тебе 41-й, - сжалился надо мной кладовщик, выкладывая на прилавок две рубахи, - кажись, это твой размер.